Господин Назир находит ее после представления — огромный букет лотосов нилотпала входит прежде него, и кажется, будто тот моментально занимает сразу треть крохотной комнатенки, служащей Нилу гримеркой. Ей не след жаловаться на тесноту: подобной роскошью из всех актеров театра Зубаира может похвастаться лишь его прима, и начинающие танцовщицы поглядывают на Нилу с такой завистью, будто ей достались покои размером с храм Сурастаны. Актеры в Сумеру — донные рыбы, вынужденные средь серого ила сражаться за те крохи, что им достаются: кто-то недоволен качеством мрамора в отделке дворца, Нилу же радуется укромному месту, где можно сменить костюм вдали от посторонних глаз и немного посидеть в тишине, устало разглядывая скапливающиеся под коленками кровоподтеки.

Но ее уединение частенько нарушают.

Она чуть подбирается, когда за пеной цветов проступает лицо дарителя, но быстро справляется со слабостью — натягивает самую обворожительную из своих улыбок; вспархивает с места легкой птицей, подхватывает тяжелый букет и рассыпается в благодарностях: господин Назаир — крупный меценат, покровительствующий их маленькому театру, и с рыночной площади их пока что не прогнали только его милостью и заступничеством. Он делает для них так много — огромный букет неловко опускается на узкий столик, сбивая на пол коробочки с гримом и блестящие безделушки — а просит взамен сущие мелочи. Немного ее, Нилу, времени; немного внимания — она танцующим движением отступает от надвигающегося на нее мужчины и, беспечно посмеиваясь, опускается на стул, снизу вверх глядя на визитера, рассыпаюегося сейчас в комплиментах.

Восхитительное представление, говорит он, и Нилу, прислушиваясь, с улыбкой цепко следит за движениями унизанных перстнями рук. Неподражаема, обворожительна, безупречна — красивые слова осыпают ее с ног до головы, пестрые, как лепестки падисар, которым суждено увянуть, едва коснувшись земли, и Нилу продолжает улыбаться, выжидая, когда господин Назир наконец-то перейдет к сути визита: она знает, что он пришел не просто так. Он никогда не приходит просто так, и с некоторых пор во взгляде его; в мягкой вкрадчивости голоса и хищной вальяжности движений появилось что-то, чего Нилу затаенно опасается — но не признается в том ни ему, ни себе, ни единой живой душе в Тейвате.

Всего лишь небольшое одолжение, говорит господин Назир, и рука его как бы невзначай опускается на острую коленку — ровно так, чтобы это не казалось совершенно непристойным, но достаточно, чтобы обозначить собственничество, и Нилу выдыхает украдкой, исподволь глядя на благодетеля настороженным синим взором. В рыжих ресницах ее запуталась тревога: господин Назир обходителен и хорош собой, и состоятелен; и покровительство, которое он оказывает театру Зубаира, неоценимо: в стране мудрости лицедеи не могут рассчитывать на многое, оттого благосклонность столь влиятельного человека — большая удача.

Небольшое одолжение, говорит он, и улыбка его входит под ребра плавно, как остро отточенный клинок — Нилу явственно ощущает, как она отдается за грудиной тоскливой болью; и слова его — словно заросли, скрывающие ришболанда: за ними кроется нечто опасное и недоброе, способное расправиться с ней одним ударом — отчего-то сейчас, в тишине пустой гримерки, Нилу осознает это особенно четко, и коротко обмирает от осознания.

Небольшое одолжение. Еще одно.

Потерявшая на несколько мгновений самообладание она поспешно собирается; улыбается самой беспечной из своих улыбок; кивает непринужденно, опуская узкую ладонь на сжимающие ее колено пальцы, и по благостному лицу господина Назира пробегает короткая судорога, природу которой Нилу не вполне понимает, но не желает узнавать.

Конечно, говорит она. Небольшое одолжение для столь благодетельного человека, говорит она, это не тягость, а честь.

Конечно, я там буду.

Есть люди, которым невозможно отказать, и предложения, от которых невозможно отказаться.

На роскошном приеме людно и шумно: после представления гости мелкими ручейками растекаются по саду, ищут прохлады под сенью ажурных колоннад, в тени цветущих глициний и подле беломраморных фонтанов, от которых веет холодом. Стоячий воздух напоен ароматом цветов, но вот-вот с моря должно потянуть горькой солью — солнце уже задевает жельтым брюхом стрельчатые крыши, клонясь к закату. Она стоит чуть поодаль, задвинутая в сторону, словно один из украшающих залы букетов — красивый, но сыгравший свою роль, и ныне тихо умирающий под безразлично-одобрительные взгляды гостей приема: танец окончен, восхищенные взгляды погасли, и лишь господин Назир время от времени извлекает ее на свет, чтобы покрасоваться перед своими гостями. Нилу старается не думать о том, с какой уверенностью он опускает ладонь ей на талию — каждый раз, когда хозяин приема вальяжно притягивает ее к себе, походя непринужденно беседуя со своими друзьями, она ощущает неприятный укол за грудиной, и отводит глаза, словно если не смотреть, этот морок пропадет.

Сколько еще одолжений будет, думается ей, пристально рассматривающей прожилки на мраморе, и в какой момент его перестанет устраивать простое прикосновение к коленке?..

От этой мысли настроение портится. Улизнув от обходительного хозяина, она бродит среди его гостей задумчивая и растерянная; рассеянно подхватывает бокал с резного блюда, и взгляд ее бездумно скользит по незнакомым лицам пока не останавливается на одном знакомом: словно пробуждаясь от дремы, Нилу пристально рассматривает стоящего чуть поодаль юношу — светлые волосы и изысканный костюм; мягкий взгляд алых глаз — она любуется им исподволь, прежде чем на ум приходит имя.

Каве, припоминает Нилу. Его зовут Каве.

Она знает его по обрывкам разговоров, что долетали до нее во время предыдущего «небольшого одолжения», когда она танцевала перед гостями господина Назира — столь же холеными и пресыщенными, как он сам; достаточно плененными красотой танца, но не имеющими особенного уважения к его исполнительнице, чтобы считать ее за человека, и оттого позволявшими себе обсуждать деликатные вопросы прямо при ней. Воспоминание это, столь же неприятное и масленое, как внимание господина Назира, щекоткой стекает за ребра, и Нилу решительно шагает к юноше, походя напуская на себя привычно беспечный вид — личина надевается не сразу, словно сделалась ей не по плечу, но мало кто мог бы угадать неуютную печаль за мягким синим взором.

— Господин архитектор?.. — обращается она к нему с лучезарной улыбкой. — Вы же архитектор? Господин Каве? Мое имя Нилу, вы, быть может, видели выступление... Я знакома с вашими работами, они потрясающие. Это же вы построили Алькасар-сарай?..

Нигма скорбел и почти не обращал внимания на слова друга, они проскальзывали по поверхности сознания, словно профессиональные фигуристы по отлично обработанному льду, не застревая и не задерживаясь на виражах. Педантичный живой компьютер фиксировал обращения, раскладывал по полочкам значения, но все было будто бы во сне и не трогало самого Эдварда. Бывший криминалист хотел было попросить лучшего друга оставить его в покое и позволить топить себя в печали аки пьяный рыбак в омуте с не менее бухими чертями, но это означало обидеть его в лучших начинаниях, а совесть или что там у убийц вместо нее, не позволяла отвесить подобную ментальную пощечину Пингвину, старательно хлопотавшему вокруг, пусть и совершенно, раздражающе бесполезно.
Есть не хотелось, пить тоже, даже прекрасно заваренный чай, но последнее - необходимо во избежание обезвоживания: когда-то, еще в другой жизни, именно это он сам говорил раненному и измученному  маленькому пернатому, утопавшему в чистой пижаме с чужого плеча, под чужим пледом, окруженному чужой настырной и непримиримой заботой. Стрелки часов сделала круг и снова замерли на двенадцати, разбившись калейдоскопом черно-фиолетового и насыщенно-зеленого.
- Ты прав, Освальд, - спокойно отозвался Эдвард, щелчком затвора поднимаясь с кушетки, на которой отлеживался под унылым пледом, - я схожу на то место, где она умерла, и попрощаюсь.
Если бы только Кобблпот догадывался, что именно это станет началом конца, той песчинкой, что обрушила оползень, развернув против неподготовленного к такому Пингвина всю мощь мстительного холодного интеллекта Нигмы.
К железнодорожному переезду Эдвард прибыл вполне посвежевшим, приведшим себя в порядок и с букетом.. лилий. Он так и не успел спросить, какие цветы любит.. любила его пассия, потому что не посчитал сей факт существенным. Приобретение  белых пахучек бывший криминалист произвел машинально, как отлаженный алгоритм, запомнившийся с прошлого посещения места, связанного со смертью и захоронениями - могилы Гертруды Капелпут. Нигма даже не задумался о выборе, в отличие от придирчивости в вине, в чем разбирался куда лучше, особенно в сортах, способных прекрасно скрывать за своими вкусовыми букетами яды. Зато о месте гибели девушки и нелогичности, необоснованности, физической невозможности случайности звоночек криминалиста  не просто тренькал - бил набатом, заставляя шестеренки в голове бывшего судмедэксперта крутиться в привычной колее расследования. Холодного, честного и безжалостного. Помотавшись по городу и исследовав пришедшие в голову версии, Нигма сложил куда менее спокойную и куда более вероятную картину случившегося - Бутч Гилзин, залегший на дно после истории с Красными колпаками, продолжал ему мстить. На этот раз здоровяк перешел последнюю черту, вызвав из зазеркалья и задвинутой в пыльный чулан части души Эдварда того, кого успокоила и загнала под кровать Изабелла, того, у кого пока не было имени, но была фальшивая улыбка, низкий, хриплый голос и холодный взгляд, будто отражение в стали начищенного скальпеля. Именно этот голос окатил Освальда, оповещая о новости, звеня на втором плане гулко падавшими на кафельный пол морга гильзами невысказанной, но обещанной угрозы расправы.
Кажется, стремление отомстить подкинуло дровишек в топку кипучей деятельности Эдварда, который и прошлые дела  разгрести успел, и новые, да еще и за Бутчем шпионов гонял, единственное, что не позволяло сделать вид, что всё так, как и было раньше, это ощутимо сменившееся настроение бывшего ботаника, от которого фонило опасностью как от нестабильного ядерного реактора, но в отличие от последнего, взрыв своей  ледяной ярости Нигма прекрасно контролировал и перенаправлял, стращая окружающих одним взглядом и голосом, добавлявшем ему пару десятков очков в карму отступника, породнившегося в демоном.
Всё как раньше, но поверхность уже натянулась и вот-вот лопнет, что удивительно, под острым каблучком Барбары Кин, оказавшейся куда прозорливее Эда, спасшей давеча своих приятелей  - одноруких (близняшек в некотором смысле) бандитов и навеявшей мысль, которая принесет разрушительные плоды как для Освальда и Эдварда, так и для всего города, лишив всех и каждого опоры и погрузив в едва ли не десятилетие сомнительной ненависти. Бывший судмедэксперт плох в трактовании эмоций, но достаточно хорош в логике и построении причинно-следственных связей, чтобы червячок сомнений, зароненных блондинкой, вымахал в здоровенного такого василиска, принуждая Нигму проверить гипотезу хитрым манипулятивным ходом.
Продолжая как и раньше искать врагов Пингвина и тех, кто якобы через Изабеллу жаждал повлиять на их тандем, Нигма начал готовить капкан и пернатый, увы, в него угодил обеими лапками. Спустя несколько дней после второй памятной беседы с бывшей дамой гордонова сердца, на стол мэру среди прочих бумаг легло на подпись заявление Эдварда об увольнении с поста заместителя. Это фиктивное заявление должно было послужить катализатором беседы, в которой, если Барбс не ошиблась, что скорее всего именно так и она просто вредная ведьма, Освальд выдаст себя и подтвердит слова женщины. Или опровергнет, на что заместитель искренне надеялся всей душой, старательно подавляя голос логики, прозрачно намекавший на неуместный и напрасный самообман.
-  Как бы поделикатнее... , - бурный протест Пингвина был спрогнозировал и рассчитан, как и дальнейшие слова, являвшиеся ложью, - мы друзья, но... с самой аварии, кто бы мог подумать, что такое возможно, я... чувствовал потребность, быть к тебе ближе, чем сотрудник, даже ближе, чем друг...
Расплывчатые фразы были большим, что сумел выдавить из себя Нигма, надеясь, что это все блажь психички, а не...предательство единственного и лучшего друга, во имя веры в которого Эд был готов положить собственную жизнь, что не раз уже доказывал не столько словом, но и делом. Увы, факты - штука упрямая.
- Прошу меня простить, - отпрянув, заместитель мэра стремительно вышел из столовой, будто жаждал бежать как можно быстрее, но гордость не позволяла проявить трусость, или заклятье замедления, обрушившееся вторым шоком, после гибели его избранницы, сковывало конечности. По дороге в "Сирены" Эдвард воскрешал в памяти заботу Освальда, пересматривая оную сквозь призму лжи пернатого манипулятора. Любовь выглядит не так. Это лишь жажда обладания, как и троном Готэма. Новый трофей в алчные ручонки, которые не погнушались крови девушки, ничего плохого ему не сделавшей и не явно не представлявшей опасности власти Кобблпота. Освальд выдал себя, не  считая Эда равной личностью, просто... полезным инструментом. Как полиция. Как раньше, в старой-старой постылой жизни. Злые, покореженные сдерживаемыми ранее темными порывами мысли водили хороводы, выстраивая  цепочки, сходившиеся красными нитями на доске улик к последнему факту - преждевременной кончине Освальда Кобблпота. Пингвина. Око за око или как там.